Начался более чем двухлетний период жизни Прокофьева в эвакуа­ции. Временно покидая Москву, он увозил с собою эскизы Седьмой и Вось­мой сонат, два акта «Золушки», партитуру «Дуэньи», почти готовое либ­ретто «Войны и мира». «Будем надеяться, что возвращение в Москву не за далекими горами»,— писал Сергей Сергеевич друзьям.

Три месяца в Нальчике были заполнены непрерывным трудом. В этом тихом городе многое благоприятствовало успешному творчеству. Гостиница «Нальчик», где жили Прокофьевы, и дачный поселок Долинское стали временным пристанищем многих прославленных актеров, музыкантов, ху­дожников. Сергей Сергеевич дружески общался с В. И. Немировичем-Дан­ченко, с О. Л. Книппер-Чеховой — вдовой великого писателя, с И. Э. Гра­барем. Немирович-Данченко дал некоторые ценные советы по драматур­гии «Войны и мира» и живо заинтересовался «Дуэньей». Грабарь, живший в смежном номере отеля, взялся писать портрет композитора и несколько дней упорно присматривался к нему в часы его работы. Художника пора­зила целеустремленность великого музыканта, казалось, не замечавшего ничего, кроме рождавшихся в его сознании звуковых образов: «Перед ним на пюпитре рояля стояла тетрадь нотной бумаги. В руке он держал каран­даш и долго всматривался в даль, словно прислушиваясь к каким-то ему одному слышимым звукам»[7].

В то беспокойное лето Прокофьев сочинял симфоническую сюиту «1941 год», первые картины «Войны и мира», Второй струнный квартет. 15 августа были начаты первые страницы толстовской оперы («Отрад­ное»). «Не могу припомнить, чтобы за время нашей совместной жизни он отдавал еще какому-либо своему произведению столько времени, столько душевных сил»,— свидетельствует его жена Мира Александровна[8]. Работа двигалась с необычайной быстротой. Уже три месяца спустя первые шесть картин, изображающие картины «мира» — почти половина оперы — были: закончены в клавире[9]. Среди счастливцев, слышавших в авторском испол­нении эти первые фрагменты, были Мясковский, Грабарь.

В столице Кабардино-Балкарии, Прокофьев находил время и для кон­цертных выступлений — в городском театре или в военных госпиталях-В программы включались Гавоты, «Мимолетности», Этюд из ор. 2, «Сказки старой бабушки», Марш из «Трех апельсинов». Вместе с композитором не­редко выступали мастера МХАТа и Малого театра: Качалов, Тарасова,. Москвин, Книппер-Чехова, Климов, Рыжова, Массалитинова.

Казалось бы, ушедший с головой в гигантский замысел «Войны и; мира» Сергей Сергеевич все же выкраивал время и для других сочинений.

 В Нальчике продолжалась работа над сценарным планом «Расточителя» — оперы по Лескову, начатой год назад. Обдумывался план третьей сюиты из «Ромео и Джульетты». В середине октября была завершена сюита «1941 год», которую автор показывал Мясковскому, Фейнбергу, Нечаеву и Ламму. Программа сюиты, навеянная событиями начавшейся войны, сво­дилась к трем сжатым зарисовкам: «В бою», «Ночью», «За братство наро­дов». Вот что говорит о них сам автор: «Первая — картина горячего боя, воспринимаемого слушателями то как бы издалека, то словно на поле сра­жения; вторая — поэзия ночи, в которую врывается напряжение прибли­жающихся боев; в третьей — торжественно-лирический гимн победе и братству народов».

Спустя полтора года сюита была впервые исполнена в Москве, но ус­пеха не имела. В печати указывалось, что «музыкальный материал сюиты, подчас очень поэтичный, не затрагивает внутренней сущности явлений, не­разрывно ассоциирующихся в нашем сознании с трагическим 1941 го­дом»[10]. Сходную оценку сюите дал Д. Шостакович, отметивший ее «недо­развитость и недодуманность»[11]. Впрочем, С. Рихтер, присутствовавший на премьере сюиты, с теплотой вспоминал ее «строгий рисунок, сжатую, но очень яркую и терпкую» музыку.

Прокофьев с интересом наблюдал природу предгорьев Эльбруса, любо­вался снежной панорамой Безенгийской стены, слушал выступления на­родных музыкантов. Его заинтересовал малоисследованный музыкальный фольклор Кабардино-Балкарии. С удовлетворением вспоминал он, что много лет назад в этих местах путешествовал С. И. Танеев, изучавший фольклор кабардинцев и горских татар и посвятивший ему специальное ис­следование.

Памятной для композитора была встреча с Хату Сагидовичем Темир-хановым, возглавлявшим республиканское Управление по делам ис­кусств[12]. Он обратил внимание московских композиторов на собранные в Нальчике фольклорные записи: «У нас прекрасный музыкальный матери­ал, почти никем не использованный,-— говорил Темирханов.— Если вы во время пребывания в Нальчике поработаете над этим материалом, вы тем положите начало кабардинской музыке». Предложение показалось заман­чивым: фольклор горцев действительно поражал ладовой и ритмической своевольностью. Так вскоре появилась Двадцать третья симфония-сюита Н. Я. Мясковского, основанная на фольклорных мелодиях Кабардино-Балкарии. Ряд произведений на кабардинские темы написали Ан. Александров, С. Фейнберг, А. Гольденвейзер. Тогда же Прокофьев сочинил свой Кабардинский квартет ор. 92 и несколько массовых песен. Две песни по­свящались героям-кабардинцам, отличившимся на фронте — пехотинцу Таубекову и танкисту Хакиму Депуеву («Сын Кабарды» и «Клятва танки­ста» — на стихи Миры Мендельсон). Несколько позднее к ним были добав­лены еще три песни на ее же стихи: две лирические — «Любовь воина» и «Подруга бойца» и шуточно-сатирическая «Фриц». Семь массовых песен 1941—1942 годов, составившие опус 89, не принадлежали к числу удач и не получили массового распространения. Критики отмечали в них «излиш­нюю элементарность» стиля и отсутствие привлекательной для масс об­щительной интонации. Лучше других удались «Подруга бойца» и особен­но «Любовь воина», окрашенные чистотой и строгостью чувства.

Кабардинский   квартет

Если говорить о прямом воздействии музыки Северного Кавказа на творчество Прокофьева, следует особо остановиться на поразительном по свежести Втором струнном квартете F-dur. Это — наиболее значительный творческий результат его четырехмесячного пребывания в Нальчике[13]. Мо­жно поражаться редкостной чуткости композитора, сумевшего за столь ко­роткий срок проникнуть в сущность малоисследованной музыки горцев. Свою задачу он определил как «соединение нового и нетронутого восточ­ного фольклора с самой классичной из классических форм». Вспоминается Бела Барток, умевший с такой же смелостью и чувством стиля реконстру­ировать малоизвестные народные примитивы, созданные гением «малых наций». Здесь опыт Прокофьева несомненно смыкается с характерным ме­тодом Бартока, представленным в таких его сочинениях, как Танцеваль­ная сюита, Рапсодии, «Деревенские сцены», «Контрасты», фортепианные «Импровизации». Та же удивительная способность трактовать фольклор­ные темы как свои собственные, то же сочетание грубоватой первозданно-сти, ладовой и ритмической неповторимости народного оригинала со сво­бодой и колкостью гармонических эффектов и стройной классичностью-композиции.

Почти все темы квартета заимствованы из песен и инструментальных наигрышей Кабарды: для первой части автор отобрал танец «Удж стари­ков» и песню «Сосруко», для второй части— «Удж хацаца» и популярную лезгинку «Исламей», для финала — песню-танец «Гетигежев Огурби». 2 ноября квартет был начат и месяц спустя, 3 декабря, закончен в клавире.

Отказываясь от шаблонов украшательского ориентализма, компози­тор всемерно акцентирует в музыке квартета черты стихийной мощи и не-

тронутой архаики: вспоминается поэзия Кавказа, запечатленная в стихах Лермонтова.

Подобно Глинке или Балакиреву, также слышавшим музыку Кавказа «в натуре», Прокофьев по-своему претворял особенности фольклора, об­новляя и осовременивая народную традицию средствами «нешаблонной гармонизации». В этом проявилось его собственное и вполне самобытное восприятие грозной романтики Кавказа.

Строго продуманная трехчастная композиция квартета основана на контрастах воинственной танцевальности и сдержанно меланхолической лирики.

Суровое величие слышится уже в начальных тактах первой части Аккорды струнных звучат твердо, колюче, с металлической звонкостью. Упрямо повторяющаяся попевка в строго отчеканенном ритме кажется удивительно типичной для прокофьевского стиля. Но в действительности перед нами — народная мелодия, сопровождаемая диковатым диатониче­ским созвучием из нескольких наслаиваемых пустых квинт:

Такая жестко звучащая диатоника, в сочетании с резкими динами­ческими акцентами, особенно непривычна в исполнении струнного квар­тета. Этому образу противостоит «хороводный» напев побочной партии, родственный одному из эпизодов «Здравицы». Здесь диатонический лад трактован мягче, прозрачнее. В разработке сплетаются, видоизменяясь и сталкиваясь, основные образы первой части; они приобретают зловещий характер, благодаря обилию тритоновых созвучий, полиладовых контра­пунктических наложений. И тогда кажется, что во мраке горного пейзажа сверкают недобрым светом «очи злобного шайтана» (Лермонтов).

Иной мир звучаний рождает пеизажно-лирическая вторая часть (Ada­gio). В этом пленительном ноктюрне также выражен национальный коло­рит — в характере тем, в мягкой диатонике (элементы фригийского лада и натурального минора). Начальная тема виолончели оплетена едва слыш­ными узорами. Ритм сопровождения превращен в прихотливый орнамент, словно имитирующий наигрыш кавказского смычкового инструмента[14]. «Это была своеобразная хитрость — превратить мотив лезгинки в сопрово­ждающую фиоритуру»,— вспоминал автор. Он считал, что традиционная обработка плясового танца прозвучала бы как проявление «пассивности, даже пошлости»[15]. И как неожиданно, словно контрастная балетная сцена, воспринимается средний эпизод второй части — грациозный приплясываю­щий напев, родственный начальной мелодии Adagio. Благодаря иной мет-роритмике и звенящей тембровой окраске — с гибким сочетанием pizzicato и агсо — образ резко изменен: задумчиво нежная песня сменилась изящ­ным танцем-серенадой.

В быстром финале (рондо-соната с двумя побочными темами и мед­ленным эпизодом вместо разработки) доминирует жизнерадостная тема синкопированного горского танца; это — популярная в Кабарде танцеваль­ная мелодия, использованная также Н. Я. Мясковским в 23-й симфонии (побочная партия первой части). Хотя тема эта давала повод для тради­ционной празднично-плясовой разрядки, автор предпочел усложнить структуру финала новыми драматическими коллизиями. Уже первая из побочных тем (es-moll) своим скорбным характером и возбужденной ритмикой напоминает взволнованные реплики из прокофьевских опер. Зато вторая из побочных тем звучит совсем по-иному — в духе остроумной частушки-скерцо. Наконец, медленный раздел финала, открывающийся драматической каденцией виолончели, построен на взволнованной пе­сенной теме, снова, как в Adagio, сопровождаемой капризными фиори­турами.

Квартет отличается исключительной тембровой оригинальностью. Партии струнных тонко имитируют звучания народных инструментов Кав­каза; таковы уже упоминавшиеся орнаментальные пассажи или стучащие приемы pizzicato и col legno, подражающие тембрам ударных. Здесь ком­позитор выступает как новатор, обогащающий ресурсы струнного квартета. Об этом писал Б. В. Асафьев, отметивший в квартете Прокофьева блеск квартетной инструментовки, силу и свежесть экспрессии и новизну ритми­ческого развития[16].

Резкость, воинственность, жесткие тона, присущие музыке квартета, например, в разработке первой части, конечно же, не случайны: автор вос­принимал романтику Кавказа в свете тревожных переживаний первого военного лета.

Поздней осенью 1941 года обстановка на фронтах резко ухудшилась. Враг подступал к воротам Кавказа. Группа эвакуированных артистов и музыкантов вынуждена была перебазироваться на юг, в столицу Грузии (23 ноября 1941 года). Древний Тбилиси восхитил Сергея Сергеевича сво­им южным очарованием. С интересом осматривал он новую набережную Куры и Ботанический сад на холме, вблизи старого кладбища.

Несмотря на трудности военного времени, музыкальная жизнь сто­лицы Грузии не только не оскудела, но стала даже богаче, чем до войны. В концертах выступали К. Н. Игумнов, В. И. Качалов, А. В. Гаук, С. Е. Фейнберг, А. Л. Доливо. Прокофьев часто посещал филармонию, грузинские театры; особенно увлек его спектакль «Отелло» в театре драмы имени Руставели. Он с успехом дирижировал своим авторским симфониче­ским концертом и дал несколько клавирабендов в Тбилиси, Баку и Ереване (где его тепло принимал старый друг К. С. Сараджев). Это были последние открытые выступления Прокофьева-пианиста: в последующие годы бо­лезнь навсегда прервала его концертную деятельность.

Условия жизни в Тбилиси были нелегкими: «Надо сознаться, живем туговато — так здесь все дорого,— писал в Москву Н. Мясковский.— Кроме того, стоит небывало холодная зима... Но все же, хотя и трудно, но живем, а многие и работают»[17].

Материальные невзгоды в известной мере скрашивались теплой ат­мосферой товарищества и трогательной взаимопомощи, сложившейся в московской колонии музыкантов. Здесь находились также Мясковский, Ламм, Нечаев — с семьями. Часто собирались в дружеском кругу, за чаш­кой чая, много музицировали, обсуждали положение на фронтах и новости искусства. Новые фрагменты «Войны и мира», рождавшиеся в Тбилиси, систематически проигрывались то у Мясковских, то у Ламмов, то в скром­ной комнатке Прокофьевых. Автор с жадностью ловил каждое здравое предложение, каждую критическую мысль. Кое-что в новой опере казалось «невыигрышным», «неоперным»; такие опасения высказывали даже самые искренние доброжелатели автора, например, неизменно преданный Н. Я. Мясковский: «Очень много поработал С. С. Прокофьев,— сюиту «1941 год» (мне не очень нравящуюся), 2-й квартет на кабардинские и балкарские темы (превосходный по музыке), и, наконец, уже 8 картин (из 11)  оперы «Война и мир»,— сообщал Николай Яковлевич в письме